Все художники, в этот раз я имею в виду моих друзей – живописцев, графиков и скульпторов, были склонны к литературным занятиям. Некоторые из них писали стихи, другие прозу, третьи упражнялись в драматургии. Наоборот, то есть, чтобы литераторы занимались живописью, графикой или скульптурой, я за свою жизнь не встречал. Полагаю, что это большая редкость. В изобразительном искусстве невозможно обмануть зрителя. Художник не склонен к интригам, но увидит интригу сразу. На то он и художник, чтобы видеть. Может быть, поэтому любой живописец или график прекрасно разбирается в литературе? Он может притвориться, но обмануть его вкус и потребности души невозможно: художник признает только Художественную литературу.
Проживший много лет среди художников, в мастерских, я был свидетелем и участником литературных занятий моих друзей, был, как говорится, даже не в центре кухни, а в самом эпическом центре этой заварухи. Может быть, поэтому мне тяжело находиться среди литераторов?
Ян Иванович Шплатов обычно рассказывал. Очень своеобразно, как мог только он один. Своеобразность эта выражалась в невозмутимости речи, пауз, даже жестикуляций и взгляда, при этом смысл усугублялся до поразительных глубин и высот, мелкие детали обобщали характер эпохи, за которыми вырисовывались образы людей во всех подробностях.
Юрий Анатольевич Круглов обладал взрывным, но при этом утончённым, стилем работы, слова были неожиданными, фразы несли глубинную смысловую нагрузку. Говорил и писал прерывисто, неожиданно, читатель, по его мнению, сам должен был дополнять картину… Обрывки бумаг с его записями валялись по всей мастерской, включая и антресоли (почти дополнительный этаж) наверху.
Борис Алексеевич Чередник писал, на мой взгляд, одну длинную повесть о Джоне Восьмёркине, при этом пытался объясняться на английском, но это в зависимости от состояния. Почти на всю стену его мастерской, которая была на первом этаже двухэтажки, напротив отдела милиции по Нерчинской 17, много лет покоился набросок к работе о Данко. Именно покоился, будто и был там всё время в ожидании Бориса Алексеевича.
Я не знаю, где сейчас находятся все эти записи, наброски, тетради. В глубине души всё же надеюсь, что они пригодятся потомкам моих друзей, что они их сохранят, будут вчитываться и входить в мир, который был интересен и в котором жили их предки.
У меня же нашлись несколько листочков, которые мне передал давным-давно Юрий Анатольевич Круглов. Я всматриваюсь в знакомый почерк, и в конце рассказа нахожу его подпись. Не знаю с какой целью он дал мне эти листы? Настроение ли было подходящим или хотел, чтобы я оценил? О публикациях мои друзья, в отличие от литераторов, никогда не думали. Некоторые рассказы в кругах общения знали наизусть, некоторые записывались.
В публикуемом ниже рассказе Круглов описывает дни своей юности в конце 1950-х годов. Набросал он рассказ в своей мастерской. Случалось такое обычно в полночь, когда за окном неистовствовала бандитская Чита 1990-х, в синеющей мгле горели красные, как вечно похмельные, фонари, а в художественных мастерских, как последняя надежда тепла и света, – тусклые желтоватые лампочки. Воображение и память обитателей интерпретировали или воспроизводили реальную жизнь. На бумаге, холсте, в камне, в глине…
В рассказе этом есть строки: «Господь Бог помогал мне встретиться с внимательными людьми, хотя бы сколько-то понимающими в искусстве. Им я благодарен по сей день». Так писал Юрий Круглов о своих предшественниках. Эти же слова я повторяю сейчас, думая о людях, с которыми прожил половину своей жизни. Почти никого из них сегодня нет среди живых. И я должен сказать молодым художникам: «Не ищите в искусстве встречи с известными сегодня, а от того временными, людьми, кого называют «купи меня», но лелейте в душе надежду, что вы повстречаетесь с настоящими и вечными по натуре людьми, образ которых будет согревать вас и помогать вам всю жизнь…»
Виктор Балдоржиев
.
.
Юрий Круглов
Рассказ без названия
- Увидишь в конце переулка две церквушки, в одной из них – художественное училище.
Нашёл я два храма. Возле одного из них сутулый высокий мужик в сапогах, телогрейке и зимней шапке усердно мёл тротуар.
- Вы не скажете, где художественное училище?
Мужик оглядел меня с ног до головы. Различало в одежде нас то, что вместо зимней шапки-ушанки на моей голове было огромное нелепое кепи.
- А зачем Вам художественное училище?
- Мне пришёл вызов на вступительные экзамены…
- И Вы в этом уверены?
Обидевшись, я промолчал.
- Вам бы лучше отправиться поступать в Биробиджанское…
Я топтался на месте, разглядывая в отместку с головы до ног ироничного мужика.
Мужик ткнул пальцем в стенку церкви, потом сделал рукой широкий, приглашающий, жест:
- Проходите, милости просим.
Это был оригинальнейший Константин Николаевич, библиотекарь каких, может быть, вообще не бывает на свете: историю искусств он знал лучше любого доктора наук, при этом был сторожем и дворником.
И вот туманным утром мы, абитуриенты, кучками и по одному стоим во дворе художественного училища в ожидании результатов конкурса. Экзамены сданы. Каждый волнуется в одиночку. За оградой визжит щенок, он визжал и во время сдачи экзаменов.
Наконец-то из дверей училища выходит чистенький маленький секретарь и на фанерную коричневую доску кнопочками укрепляет список поступивших. Все так и рванулись читать. Я остался в стороне.
Подошёл только тогда, когда толпа отхлынула от доски. Я поступил. Поступил. Сердце ёкнуло-отпустило, в глазах лёгкое помутнение. Я отошёл.
Закурил самокруточку. Подошёл опять, снова нашёл свою фамилию. Прочитал несколько раз. Поступил.
На душе пусто и необычайно торжественно. Это моя мечта, и моя мечта осуществилась. С той поры, как я начал себя осознавать, не было у меня другой мечты, как стать художником.
Господь Бог благоволил мне. Рисовал я всегда и везде, в школе, дома, в лесу. К четырнадцати-пятнадцати годам сумел перечитать столько книг по искусству, что мог бы запросто преподавать историю искусств в специальном учебном заведении.
Мне повезло. В захудалой библиотеке захудалого, но славного городка, куда ссылали два столетия лучших и не лучших людей, была библиотека, где были собранные этими людьми книги, видимо, всё-таки это были лучшие из лучших людей. Так я полагал, думая: «Кому бы пришло в голову в не лучшее цензурное время собирать «запрещённые» книги по искусству?»
Книги эти под стеллажами, на полу библиотеки, были одна к одной. Выбор был грамотным. Книги были ещё с прошлого века, иллюстрированные великолепными ксилографиями. Книги без помарочек, с аккуратными закладками. Книги в кожаных переплётах, с тиснением.
«Дневник Делакруа», «Хокусай», «Малые голландцы», «Возрожденцы», «Импрессионисты»… Почти все книги были тогда под запретом. Мне до сих пор непонятно, чем могли повредить развивающемуся обществу Гоген, Ван Гог, Хокусай. В то время даже в художественных вузах студенты смотрели Врубеля тайком, из-под полы. Врубеля и тайком…
Господь Бог помогал мне встретиться с внимательными людьми, хотя бы сколько-то понимающими в искусстве. Им я благодарен по сей день. Не имея художественной школы, самостоятельно, в четырнадцать лет я стал участником Международной художественной выставки в Югославии. Кто мне подсказал иметь при себе всегда маленький альбомчик с чистой бумагой, этого я не помню. Но помню, что в первой холщовой, чёрной сумке, рядом с букварём у меня лежал маленький альбомчик для рисования. И сейчас у меня в кармане всегда лежит маленький набросочник и карандаш.
Итак, я поступил. Ко мне подошли два парня.
- Ты где живёшь?
- Нигде. Сегодня спал на вокзале.
- Поступил?
- Поступил. А вы?
- Мы, нет. Пойдём искать квартиру.
- Пошли.
Ребята представились. Толя и Коля. Один с Красноярска, другой из сосланных в Сибирь, из Белоруссии. Пошли мы куда глаза глядят. Контактный, я, по сравнению с ребятами, оказался телёнком. Толя, который из Белоруссии, бойко спрашивал встречных женщин о том, кто и где сдаёт комнаты.
Подошли к уличным торговкам. И Толя выудил одну коротенькую, толстенькую продающую рыбу бабку. Ей было лет пятьдесят, но мне она показалась совершенной старухой.
Коля взял у старухи таз с рыбой, и мы вчетвером, обходя многочисленные лужи и шмякая по грязи, потащились кривыми улочками до самого края Иркутска.
Остановились у большой недостроенной конуры-насыпнушки. Окна, величиной с тарелку, кривые, стёкла сборные, из осколков. Ограда из фанерок от ящиков с «нетто и брутто». Две маленькие комнатки. Потолок. Я – коротенький – и то боялся ушибить голову. Но это был дом.
Хозяйка, которую звали Марией, взяла с нас «кто сколько даст», и мы поехали за вещами. Вещей у меня был какой-то баульчик из чёрно-коричневой кожи, сделанный, видимо, ещё Адамом. В баульчике было несколько книг и пара рубах. Телогрейку я прятал на чердаке уже моего училища.
Забрали также в вокзальной камере хранения Колин вместительный чемодан и мешок с Толиным тряпьём и куском сала. Вещи принесли на закате.
Старуха уже в подпитии кинула нам в комнату три матрасовки. «Там, на берегу Ушаковки, сено». Действительно, на берегу речки, на зелёненькой лужайке, между двух проточек стоял стог сена. Набросали сена в матрасовки, устелили ими подметенный Колей пол.
Тётка Мария сама строили этот домишко. Нас она не стеснялась. Ходила по дому в синей майке, и её огромное вымя временами выплёскивалось за тоненькие тесёмочки. Она, видимо, хорошо попивала. На столике, возле плохо сложенной печи, стояли три непочатые бутылки и ещё одна, почти пустая. Наступил осенний вечер.
Электричества не было. Тётка погасила керосиновую лампу и ушла в свою залу. Мы устроились на своих соломенных матрацах.
Не успели заснуть, как где-то рядом, в темноте, раздался выстрел.
- Что это? – спросил я.
- Опять кого-то убили, - отозвалась через стенку тётка Мария.
Но пережитого за две недели было очень много, так много, что я с радостной думой о том, что у меня начинается новая жизнь, провалился в пахнущий травой сладкий сон.
Проснулся поздно. Коля, высокий, прихрамывающий, раскалывал тупым топором доски для печи. Толя успел принести десяток яиц и пирожков с ливером на завтрак.
Умылся на Ушаковке, которая была в десяти шагах от домика.
Утро было свежее, яичница на сале отменная. Тётка Мария, уже пьяненькая, выложила на стол, покрытый газетой вместо скатерти, с десяток омулей и присела к нам завтракать. Выпить предложила нам. Мы отказались.
Она с удовольствием выпила из грязного стакана, закусила и повела разговор.
Коля ей понравился больше, и она обращалась в основном к нему.
- У вас деньги есть?
- Есть, - сказал Коля и посмотрел на нас.
- Есть, - сказал Толя.
И я тоже мотнул головой. Дело в том, что по дороге в Иркутск половину денег у меня увёл из кармана мой же сосед из Шилки, с которым мы ехали в поезде. Хорошо, что я деньги держал в разных карманах.
- Выкладывайте все, что есть на стол.
- Зачем?
- Мы с ним, - она показала на Колю, - поедем на Байкал за рыбой, а вы будете штукатурить дом.
Выложили мы все деньги на стол. Толе она дала маленько на хлеб.
- Перебьётесь!
Собрались они быстро и исчезли.
Итак, мы с Толей одни за хозяев и за рабочих.
Я пошёл в училище. Толя поплёлся за мной.
На коричневой доске – объявление. О том, что такого-то числа поездка в колхоз на уборку картофеля, собраться тогда-то, иметь при себе то-то.
Вернулись обратно. Толя набрал хлеба и мне махорки. И начали мы работу по дому. В первый день собирали битый кирпич на берегу Ушаковки. Другой и третий день клали печь.
Это я мог делать неплохо. Печь получилась. Толя вечером нарыл где-то картошки, и мы пекли её в новой печке. У старухи был большой запас чая, и мы пили чай.
Наши должны были приехать на четвёртый, пятый день, но прошла неделя, десять дней – их всё нет. На третий день после их отъезда большую залу заняла семья из четырёх человек. Глава семьи – крепенький рыжий мужичонка, тощая жена его и две сереньких девочки.
- Кирилл, - представился глава. – С тётей Машей у нас всё в порядке.
Поселились, как будто всегда жили у тёти Маши.
Мы стали реже показываться в доме. Дранка была, и мы начали штукатурить. Глины были сколько угодно за домом на берегу. В дом забегали только для того, чтобы маленько перекусить.
Толя каждый вечер где-то воровал картошку, и мы на костерке у стены дома ужинали, смотрели на звёзды, слушали всплески воды и рассказывали друг другу о себе. Толя говорил с белорусским акцентом – «исшчо», и мне это нравилось.
Хлеб у нас уже кончился, знакомых в городе не было, у Кирилла не занимали. Наших с Байкала не было уже две недели. Голодные, мы в перерыве от работы, время от времени шлялись по городу. Питались ягодами черёмухи, и на Ангаре я делал маленькие акварельки.
Однажды я рисовал на берегу. Толя ушёл куда-то. Пришёл часа через два, принёс две бутылки пива и ливерной колбасы с хлебом.
- Где взял?! – спросил я.
- Добрые люди дали.
В следующие дни добрые люди давали ему и на копчёную колбасу. Каждое утро мы штукатурили, а к обеду уходили в город.
Кирилл и его семья обживались. Купил стол, кровати, стулья. Кем он работал мы не знали. Каждое утро он уходил пить «кефирчик» и приходил пьяненький с подарками для семьи.
Однажды, когда Кирилл ушёл, начистив до блеска сапоги, пить «кефирчик», а Толя в деревянном ящике месил глину, перешагнув через забор, к нам явился милиционер с планшеткой и пистолетом на боку.
- Волкова Мария Ивановна здесь живет?
- Здесь.
- А нельзя ли её видеть?
- Нельзя.
- Почему?
- Она на Байкале.
- Когда вернётся дайте ей, – И милиционер вынул из планшетки зелёный бумажный листочек и протянул мне. – Пусть зайдёт, она знает.
Голодные, штукатурим дальше. Кирилл откуда-то приволок собаку для охраны. Жена его сделала пельмени, сварила, разлила по тарелкам, поставила на стол с цветной клеёнкой, закрыла сверху другими чашками, и они всей семьёй отправились на почту за посылкой.
Толя куда-то ушёл. Штукатурю, медленно, с любовью, растираю соколком глину. Приходит Толя, улыбается, жуёт.
- Жрать хочешь?
- Ещё бы!
- Пошли!
Иду за ним. Толя заводит меня в дом.
- Садись! – Усаживает за стол. Открывает чашку с пельменями.
- Да ты что?!
- Ешь, ешь!
Я ем, Толя опрокидывает другие чашки прямо на клеёнку и на пол. Собачка с удовольствием кушает с пола.
- В общем так, захожу, а эта, - Толя показал головой на собачку, - забралась на стол, сдвинула чашки и жрёт! Понял? – Толя указал на следы грязных собачьих лап на скатерти.
Теперь можно и покурить! Работа пошла веселее. Толя даже запел про казачку, которая дала ему напиться.
- Идут, - сказал Толя и ухмыльнулся.
Семейка вошла в дом, и сразу послышалось колоратурное сопрано тощей хозяйки: «Убери-ии собаку!»
Хлопнула дверь, и Кирилл потащил на верёвке упирающуюся рыжую собачонку туда, откуда взял.
Вечером приехали наши. Омуля привезли два рюкзака и четыре сушки. Устроили роскошный ужин. На этот раз по полстакана водки выпили и мы с тёткой Марией.
Омуль вычистили и разделили на четыре части, доля каждого, уложив в большие тазы.
- Завтра пойдём продавать.
Тётке Марии я дал записку от милиционера. Тётка стала изысканно материться, потом угрюмо замолчала. Мне стало жалко её.
- За что же это вас вызывают?
Тётка налила полстакана водки, выпила, легла на топчанчик возле печки.
- Знаю много лишнего.
На утро тётка и Коля с Толей взяли по тазу с омулем и пошли торговать. Я наотрез отказался торговать своими омулями.
- Ладно, будем есть его с картошкой, - сказал Толя. – А ты будешь мне помогать. Пошли.
Мария с Колей пристроились там, где мы встретились с тёткой. Мы с Толей пошли дальше. Толя зашёл за угол, где открывалась широкая улица, а толпы людей были погуще. Мой друг звонким голосом начал нахваливать омуль.
Я стоял в трёх шагах и смотрел, как возле Толи собралась толпы и – рыбка за рыбкой – минут за пятнадцать-двадцать таз был пуст. А Коля с тёткой Марией продали рыбу только к вечеру.
Мы продолжали штукатурить и обустраивать экстерьер дома. Выложили высокую трубу и покрасили известью с купоросом. Пошли дожди. То дождь, то ливень. Дверь мы не закрывали, топили целый день печь и ели омуль с хлебом и хлеб с омулем.
Потом нам настолько надоел омуль, что мы стали питаться только хлебом и чаем с сахаром.
Однажды глянул я на омуль, прикрытый мешком в углу комнаты и обнаружил, что по омулю и внутри омуля ползают черви. Черви покрывали плотной кружевной вязью рыбу.
Пришла тётя Маша. Забрала таз. Пригласила подруг, они набрали водки, промыли омуль и хорошо пообедали.
Пришло время и я с новыми друзьями, учащимися художественного училища, уехал на север, на берег реки Чуны, убирать картофель и турнепс.
Возвратившись в город, зашёл вечером в домик тётки Марии.
Там мне сказали, что пришли два милиционера и увели тетку Марию. Она оказалась убийцей, причём была в какой-то банде или, как тогда говорили, шайке.
Толя с Колей уехали к родителям. Кирилл записал дом на себя.
На снимке: Кругловы – Юрий Анатольевич и Антонина Тимофеевна. Надо сказать, что Антонина Тимофеевна – тоже была прекрасным художником, может быть, иногда могла и превзойти Юрия Анатольевича. Я помню её слова: «Бывало, в юности, увижу налитое, брызжущее изнутри соками, красное, яблоко, и меня аж дрожь пробирала: так не терпелось нарисовать!»
________________________________________
Малые голланды. Эжен Делакруа. Хокусай. Определите авторов
