Перевод на русский язык Виктора Балдоржиева.
________________________________________
Начало и вся книга: 13 апреля, 14 апреля, 15 апреля, 16 апреля, 19 апреля, 20 апреля, 21 апреля, 22 апреля, 24 апреля, 25 апреля, 28 апреля, 1 мая, 2 мая, 6 мая, 15 мая, 16 мая.
В конце каждой главы - уникальные, исторические, фотографии.
______________* * *__________________
(1928-1930 годы. Мир глазами семилетнего ребёнка)
БАБУШКА ЦЫМПИЛМА РАССКАЗЫВАЕТ НОВОСТИ
Теперь у нас строго. Приехала в гости нагаса-эжи, она все время молится богу и печально смотрит на всех нас... Хоть бы случилось что-нибудь!
– Смотри, смотри! Кто это идет к нам? – кричит Жалма-абгай.
Далеко, на зеленом пригорке, показался пеший человек. Он шагал в нашу сторону, ветер развевал над ним синий дымок, болтались полы просторного тэрлика.
– Дамдин-ахэ кажется? – неуверенно протянул я и посмотрел на Жалму-абгай.
– Нет. Женская одежда... Э-ээ, да это же бабушка Цымпилма!
– Побежим встречать? – подпрыгнул я и потянул за рукав сестру.
– Сам иди! У меня ноги болят, – отмахнулась она, всматриваясь вперед.
Я резво поскакал навстречу человеку и все больше узнавал в нем бабушку Цымпилму. Она шагала и, посмеиваясь, посасывала знакомую черную трубку с длинным чубуком. За плечом она несла большую суму.
– Вот молодец! – сказала она мне, кашляя и смеясь. – Родители дома?
– Дома, дома...
Оказывается, бабушка Цымпилма идет к нам от самого Соктуя, побывала в русской деревне, немного прокатилась на телеге какого-то охотника...
Вечером, когда все собрались в юрте, бабушка Цымпилма рассказывает нам новости. Нагаса-эжи лежит на кровати, я сижу около нее и слушаю.
– В Тулутае сделали кулаком лавочника Ивана Бурлакова, вашего талу. Его посадили в тюрьму, открыли его амбары, зерно и разное добро раздали беднякам Улачи и Огшо. Также люди присвоили всех его коров... Да что там Ванька Бурлаков, теперь даже наш Аюшеев Аюр будет платить большие налоги... А с вашими Намсараевыми что случилось вы сами знаете...
Бабушка Цымпилма внезапно замолкает, потом долго и с хрипом кашляет. Но вот она снова разжигает трубку, затягивается, жмуря глаза, и продолжает:
- Завтра мне надо добраться до Сорхэ-аршана. Буду пить этот аршан. Иначе кашель убьет меня. А наши чистые аршаны любую болезнь и заразу вылечат!
Она снова начинает задыхаться, слова ее заглушает кашель, бабушка только машет сухой и черной рукой, будто отгоняет дым.
– До хребта я возьму вашего коня, а дальше доберусь пешком, – отдышавшись говорит она и смеется. Вот неугомонная!
– Конечно, – соглашается мама, жалостливо смотря на бабушку Цымпилму. – Все равно пока на сивом коне ничего не делаем.
– Если бы сеяли пшеницу, осенью я могла бы помочь вам, – посмеивается бабушка Цымпилма. В груди ее что-то все время булькает. – Теперь неизвестно – будет ли осенью у людей зерно? Всех кулаками сделали... Но все равно людям без труда не прожить.
Нагаса-эжи дремлет, но я знаю, что она все слышит и даже видит. Вот и теперь ее обритая белая голова одобрительно покачивается во сне. Долго говорят бабушка Цымпилма и мама. Все уже спят. У меня тоже слипаются глаза.
– Сын Доржи Анухай-Бадма, на службе у красных. Наша Долгор говорит, что он уже на войне побывал. Она шастала где-то день и ночь, а все новости только о войне... Она да еще Жамбиева Дарима каждую ночь уезжают на стоянку Шадапова Митыпа. А что они поют! Нам и слушать таких слов нельзя...
«Зачем же тогда они слушают?», – сонно думаю я, а бабушка Цымпилма, оказывается не только слушает слова, которые не хочет слушать, но и запоминает их.
– Вот послушай, что они поют – говорит она моей маме и напевает:
«За далекой Даурией мы проскакали
И рубили маньчжурских солдат...
Наши острые сабли под солнцем сверкали,
А китайцы надолго запомнят бурят...
Эй, эй кэвэжэдэ... »
- Что это такое?
Бабушка Цымпилма возмущается, смеется и кашляет. Кто такой «гэпэу»? А «кэвэжэдэ»? Сколько слов! Потом наступает тишина, и я проваливаюсь в сладкий сон...
Что-то громко стреляет, я мгновенно просыпаюсь и высовываю голову из-под одеяла. В печурке потрескивают дрова. Над котлом колдует мама. Так быстро наступило утро!
– А где бабушка Цымпилма? – первым делом спрашиваю я.
– Поехала за аршаном...
Все куда-то ездят. Дамдин-ахэ отправляется на своем пегом коне в тайгу, за спиной его сверкает старая дедушкина берданка. А моя бабушка варит пшеницу с диким луком-мангиром. Ароматный пар поднимается к дымоходу. Бабушка все время старается накормить меня. Она смотрит, как я ем, и ласково говорит:
– Мы поедем с тобой в Агинский дацан на праздник-хурал. Надо много молиться и работать. Раньше люди ходили пешком молиться Богдо-гэгену в Монголию. Они много страдали в пути. А кто много страдает всегда счастлив. Надо почитать лам...
Перед моими глазами встает лама, нарисованный на картине в ликпункте. В его огромный разинутый рот идут коровы, кони и овцы. Почему он их ест целиком? Такой лама должен быть выше и больше наших гор! Но я ничего не говорю бабушке и бегу играть.
Над вершиной Мадаги собираются белые, как ягнячья шерсть, облака. Начинается ветер. А на другой стороне нашей речушки Загдачей высятся голые и каменистые горы. На вершинах гор, как белые овцы и козы, белеет клочками снег.
В юрте на кровати сидит нагаса-эжи и крутит свой жестяной молитвенный барабанчик-хурдэ. Сухие губы нагаса-эжи все время шевелятся. Время от времени она встряхивает барабанчик и снова начинает крутить за отполированную ось. Я знаю – внутри жестяной банки – молитвы, отпечатанные на бумаге. Тихо подойдя к божнице, я останавливаюсь и прислушиваюсь. Нагаса-эжи ничего не говорит мне. Наверное, она думает, что мне нужны разноцветные шарики, нанизанные на нитку, что лежат в божнице. Но она знает, что я никогда не открою божницу. Эти красивые стеклянные шарики мама купила в Тулутае, в лавке Ивана Бурлакова, которого сделали кулаком и закрыли на ключ в тюрьме. Наверное, его лавка сейчас открыта и там много-много красивых вещей. Или их взяли другие люди?
КТО ТАКОЙ ЛЕНИН И ГДЕ ОН ЖИВЁТ?
Возле пустующего большого дома Намсараевых вдруг появилось много людей. Я побежал к ним. Взрослые переносили столы, скамейки, что-то приколачивали.
– Это Ленин? – вытягивая шею из-за спин людей, спросил дядя Аюша Золтоев. С большого портрета над дверью на нас смотрел большелобый человек с маленькой бородкой. Не то бурят, не то русский. К белой рубашке человека был прицеплен яркий красный бант. Кто такой Ленин и почему его портрет рассматривают люди? Человек остро щурился на нас и ласково посмеивался.
Дядя Аюша вскарабкался по лестнице до портрета, долго всматривался и облегченно выдохнул: «Ленин!» Узнал, наверное... Потом он прислонил лестницу к стене и вошел в дом, я мгновенно проскользнул за ним.
В доме суетились люди. Ринчин Батуев, Бато-нагаса, Дамдин-ахэ, Лыгденов Найдан, Гомбоев Цырен... Они стучали молотками и прибивали картины, которые я видел в доме Бато-нагасы. В просторной комнате голоса людей и стук молотков перекатывались гулким эхом.
– Теперь ликпунт будет здесь и мы будем смотреть кино, – доверительно сообщил мне Дамдин-ахэ. Шевелящиеся рисунки! Кино!
– Когда? – восторженно вырвалось у меня.
– Скоро... Вон посмотри, – он махнул рукой в сторону.
За печкой стоял большой красный ящик, а рядом на скамейке – что-то черное с изогнутой ручкой. Что это? Может быть это дал Ленин? Вдруг я услышал голос Ринчина Батуева.
– Товарищи, аппарат должен быть на высоком месте.
– В пекарне у них есть высокий стол, они на нем хлеб катали. Надо принести его, Дамдин, сходи, – сказал Бато-нагаса. Я хотел крикнуть, что знаю этот стол, заляпанный тестом, на него дядя Намсарай, которого сделали кулаком и посадили в тюрьму, всегда ставил горячий хлеб, но промолчал.
Я еще подождал – не скажет ли что-нибудь знаменитый Ринчин Батуев, но он молчал. Пришлось вместе с дядей Аюшей Золтоевым идти домой. Ленин, аппарат... Мимо меня Дамдин-ахэ с какими-то парнями, весело смеясь, несли стол дяди Намсарая.
В юрте – все, кроме папы.
– Что нового увидел? – посмеиваясь, спросила меня мама.
– Ликпункт теперь будет в доме дяди Намсарая, там прибили картины из дома Бато-нагасы, над дверью повесили портрет какого-то Ленина, – похвастался я. Но мама молчала.
Стукнула дверь, вошел папа и сел пить чай с дядей Аюшей. Может быть, мама забыла о чем я говорил? Но она вдруг спросила:
– Ринчин Батуев ничего не говорил?
– Ничего. Я долго ждал, он молчал...
– А где живет этот Ленин? -задумалась мама.
– Ленин живет в Москве. Он учитель трудящихся всего мира! – неожиданно похвастался своими познаниями дядя Аюша. Так вот кто такой Ленин! Я выпучил глаза и уставился на дядю Аюшу.
– Аа. Москва! – вдруг оживилась мама и, вдруг что-то вспомнив, наморщила лоб. – Да, да... Несколько лет назад я ездила в гости в Чиндалей. Там Жигжитжап-нагаса говорил, что был в Москве на похоронах какого-то Ленина. Наверное этот Ленин и был... Ленин умер, а ты говоришь, что он живет в Москве.
Дядя Аюша смутился. Наш нагаса, Батоцыренов Жигжитжап, был известным человеком и не мог врать! Но тут вмешался папа.
– Когда в шестнадцатом году мы сотнями умирали под Минском, нас отправил домой Ленин, – сказал он и печально улыбнулся. – Там ходило много людей с красными повязками и знаменами. Может быть, среди них и Ленин был...
– Конечно, был, – снова воспрянул дядя Аюша. – Он обязательно был... Это такой человек... такой...
Дядя Аюша ошибся, сказав, что Ленин живет в Москве, и теперь говорил без остановки:
– Ленин везде был... Он все знает и за всех думает... он.. он...
МЫ ОБЖИГАЕМ УГОЛЬ. ГДЕ ЖАМЬЯН-ДЭБИ?
Обжигать уголь для кузницы не так-то просто. Это не собрание проводить. Надо выбрать сгоревшие и без смолы бревна лиственницы или же старые, но не гнилые, почти окаменевшие остатки другого дерева. Ровно распилить и также ровно расколоть их. И сложить на ровной и чистой земле колодезным срубом, но не очень высоко, а так, чтобы огонь мог достать до всех бревен. Можно сделать несколько срубов. Только после этого надо поджечь сруб с трех сторон. Надо все время находиться возле кострищ, прикрывать огонь от ветра листами железа. Огонь должен быть ровным и жарким . А для этого у папы есть длинная кочерга. Не медля надо залить синие угли огнем или засыпать снегом. Потом осторожно собрать уголь и отнести в кузницу.
Папа долго учит меня обжигать уголь. Я стал черным и прокопченным. Папа рассмеялся и отпустил меня играть. Но я побежал к Жалма-абгай, которая недалеко пасла овец.
Вечером, когда мы загоняли овец, из-под стрехи стайки выпорхнули три воробья и полетели в сторону Намсараевых.
– А где сейчас Жамьян-Дэби? – вдруг спросил я у Жалмы-абгай.
– Не знаю... Может быть в Тулутае...
– Он, наверное, сейчас тоже овец загоняет...
– Что ты говоришь! – Жалма-абгай оглянулась и прошептала. – Никому не говори. У них отобрали все– все! Весь скот отдали коммуне.
– Врут! – крикнул я. Наверное, люди Жалма-абгай наврали, а теперь она врет мне.
– Правда. Если не веришь, у Дамдин-ахэ спроси, – сказала Жалма-абгай и ехидно посмотрела на меня – сказать или не сказать, но не выдержала:
– Дамдин-ахэ хотел вступить в комсомол и спросил у папы. А папа сказал ему, чтобы он сам думал, а Дашиев Цыренжап ходит за ним и уговаривает вступить в комсомола, а папа молчит, а еще...
– А что такое «комсомол»? – прервал я сестру, чувствуя, что она не остановится.
– Не знаю... Девушки обрезают косы, а парни берут ружья и ловят бандитов...
Вот оно что! Если девушки обрезают косы, наверное, парни тоже обрезают свои косы– гызгэ. Хорошо, все будут ходить лысыми, не за что будет дергать! А Дамдин-ахэ очень меткий охотник. Неплохо бы вступить в этот самый комсомол и получить ружье...
Открыв дверь, мы увидели дядю Аюшу в новом тэрлике.
– ... она – дочка Мухар Сагана, – договорил он и замолчал, весь переполненный необъяснимым нам блаженством.
– Хорошая будет у тебя жена, – одобрительно сказала мама, стоя возле печки и помешивая медным черпаком в котле. О чем они говорят? Жалма-абгай широко раскрыла глаза и восхищенно смотрела на дядю Аюшу.
– Схожу и закрою угли листом железа, -засуетился папа и вышел. Нагаса-эжи, отрешенная от всех, сидит на кровати и крутит свой блестящий молитвенный барабанчик, губы ее шепчут молитвы и заклинания. Дядя Аюша улыбнулся, хотел что-то сказать, но только глубоко и радостно вздохнул...
Пришел папа и мы все сели ужинать.
КИНО
В окнах дома дяди Намсарая вдруг вспыхнул яркий и белый луч, пронзивший сумерки даже на улице. Что это? Я обмер от страха, потом метнулся в юрту.
– В доме дяди Намсарая... будто... будто молния сверкнула! -закричал я взахлеб.
Папа рассмеялся, понюхал мою голову и посмотрел на маму и Жалма-абгай.
– Надо идти, если молния сверкает, – сказал он, – посмотрим, что это за кино.
Опередив своих, я выскочил на улицу. В доме дяди Намсарая металась неистовая и страшная молния. В ночной темноте вспыхивали ослепительно белые зигзаги. Подходя ближе, мы услышали какое-то стрекотание.
Я робко вошел за папой. Ничего не могу понять. Народу – тьма! Дамдин-ахэ крутит ручку чего-то черного и визжащего, укрепленного на хлебном столе дяди Намсарая. Вот откуда вылетает молния! Слепящий сноп луча прыгает на стене дома. Или это сильная лампада, которая горит перед божницами богатых людей. Ринчин Батуев на другом конце стола гремит какими-то круглыми жестянками. А люди шумят, галдят и курят. Тучи дыма плывут к потолку при свете белой молнии.
– Товарищи! Здесь нельзя курить! – время от времени надрывается Ринчин Батуев. – Смотрите, – он вытаскивает из жестянки длинную черную полосу, – это лента. Она горит, как порох. А из-за табачного дыма мы плохо будем видеть кино... Вот – аппарат, он показывает рисунки ленты на белой стене или материи. Откуда эта молния-электричество? Видите Дамдина, он крутит динамо. Электричество проходит от динамо к аппарату, потом пробегает через лампу. Отвернитесь! На лампу нельзя прямо смотреть. Что вы делаете? Смотрите на экран... Куда, куда?
Крепко пахнет махоркой. На стене пляшут причудливые тени людей и кричащего Ринчина Батуева. Потом он чем-то щелкнул, луч выровнялся и задрожал на белой квадратной материи. Неожиданно там появились большие буквы! Что это такое? Люди закричали. Но дальше случилось чудо – на стене появилось много русских людей! От страха я шарахнулся назад, но на кто-то упал на меня. Очнувшись, я увидел, что люди на стене быстро-быстро ходят туда-сюда и машут руками. Ринчин Батуев что-то говорил. Я ничего не понял. Но вокруг меня уже ахали и смеялись.
– Это рабочие фабрик и заводов, – вдруг отчетливо услышал я голос Ринчина Батуева. Что-то щелкнуло, Дамдин-ахэ нагнулся около черной коробки, что-то вставил туда. Вдруг в зале снова стало светло.
– Динамо! Крути чуть-чуть быстрее.– громко сказал Ринчин Батуев. Я оглянулся – динамо крутил уже дядя Аюша. Оказывается, динамо может крутить всякий! Снова на стене появились люди. Потом прямо на меня, высоко вскидывая головы и копыта, поскакали кони, всадники махали саблями. Вдруг какой-то русский человек выдернул из кобуры наган и прицелился прямо в меня. Я пригнулся, но вместо выстрела услышал голос Ринчин Батуева.
– Красная армия сражается за власть советов, а белые защищают власть царя.
А почему тот человек целился в меня, я же не царь? На стене снова появляются люди, с большого и высокого ящика какой-то человек, похожий на бурята, машет рукой. Люди перед ним кишат, как муравьи.
– Учитель Ленин призывает трудящихся к последнему и решительному бою, – продолжает говорить Ринчин Батуев. Все знают, что умнее Ринчина Батуева никого нет!
Белая квадратная материя на стене называется экран. Кино – это не страшно!
На экране появляются шагающие солдаты. Они высоко вскидывают ноги в блестящих сапогах, держат вниз стволами ружья. Потом показывают настоящую войну. Летают аэропланы, черный дым клубится над землей. Бегут и падают люди. Солдаты с большими звездам на остроконечных шапках и с длинными винтовками в руках бегут разинув рты, блестят под солнцем жала штыков. Вдруг появляется море и горящие корабли. Ринчин Батуев продолжает говорить. Кино – это красиво! Красиво скачут кони, красиво сидят в седлах военные, дующие в какие-то блестящие трубы, красиво работают люди у огненных печей и на колосящихся полях!
Вдруг на белом экране снова появились буквы и исчезли. В темноте, над нашими головами туманно подрагивает голубоватый луч.
– Кино закончилось, – обьявил Ринчин Батуев, что-то делая у аппарата.
– А это все было или выдумка, пустой воздух? – громко спросил кто-то в темноте.
– Земля большая. Где-то, наверное, было. Вот и сняли умные люди портрет, – сказал дядя Базар Поненов...
Ошарашенный, бегу домой. Лампа в юрте кажется тусклой и бледной.
ПЕСНЯ
У нас в юрте сидит белолицая и черноглазая тетя Дулма Очирова. Она тихо разговаривает с мамой и подшивает детский сапожок. В ее глазах светится печаль.
– Мама наша умерла давно, когда мы еще детьми были, – рассказывает она, крепко затягивая тугую нитку, – Мы ходили по людям. Батор, Базар и я, были совсем маленькими, когда пришли сюда с отцом из Аргалея к дяде Очиру. Ничего у нас не было, только рваная одежда и обувь.
Тетя Дулма печально посмеивается и вертит в руках сапог.
– Конечно, без матери тяжело, – вздыхает наша мама, суетясь у печки над котлом.
– Мне часто снятся родные края, – мечтательно говорит тетя Дулма и вдруг, прикрыв глаза, надолго замолкает. Мы с Жалма-абгай смотрим на нее, будто ждем какого-то чуда.
Мама выходит на улицу, тетя Дулма что-то тихо напевает удивительно чистым голосом. Мы подходим к ней ближе.
– Тетя Дулма, спойте нам погромче! – вдруг просит Жалма-абгай.
Тетя Дулма звонко смеется, глаза ее блестят. Потом она достает кисет, заворачивает себе тоненькую цигарку, прикуривает и, глубоко и задумчиво затянувшись, отгоняет рукой дым. Рука с дымящейся папиросой покоится на ее коленях, она отрешенно улыбается и вдруг красивым и печальным голосом поет, прикрыв глаза:
Заблестит на травушке роса,
Зашумят зеленые леса...
На ресницах тети Дулмы подрагивает светлая слеза. Мы слушаем, затаив дыхание, перед нашими глазами в светлом тумане плывут зеленые и голубые просторы, скачет на коне красивая девушка, встает золотистое солнце, дует прохладный ветерок. Никогда я не думал, что человеку может быть так печально и хорошо!
Надо мной качается листва,
Кружится от счастья голова...
Это я иду по лесу, и надо мной качается березовая листва, сквозь которые светят золотые солнечные лучи, впереди меня бежит Жалма-абгай, а молодая и красивая тетя Дулма улыбается нам, обняв белый березовый ствол, голос ее чище журчания ручья и пения птиц.
Освежает свежестью гроза,
Осень неожиданно пришла.
До времени, до времени цветов поникла красота!
Отчего грустны твои глаза,
Отчего блеснула седина?
До времени, до времени разлука ранит нам сердца...
Годы мои тают будто снег,
На земле не вечен человек...
Блестящая слезинка быстро катится по белому лицу тети Дулмы. Очарованные, мы смотрим на неё и нам тоже хочется заплакать. Как она красиво поёт! Как печально и радостно нам с ней. Но вот она открыла глаза и светло улыбнулась нам.
Вошла мама и прикрикнула на нас:
– Идите к овцам! Они уже далёко ушли, надо завернуть их.
Мы бежим по траве к опушке леса, где белеют наши овцы. Нам тоже хочется петь.
НОВЫЙ УЧИТЕЛЬ
В доме дяди Намсарая собираются взрослые. Говорят, что Ринчин Батуев учит их грамоте. Я слоняюсь вокруг дома, иногда заглядываю в окна. А строгий Ринчин Батуев говорит мне:
– Иди играть! Тебе еще рано в школу.
Я жалуюсь маме, но она только нюхает мою голову и смеется.
Ринчин Батуев живет в доме Бато-нагасы. Однажды он куда-то уехал и долго не возвращался. Говорили, что к нам приедет новый учитель из Тарбагатая. Даже имя его называли – Онгоев Балдандоржи. Может быть, он не будем меня выгонять?
И вот настал мой день! К коновязи дяди Намсарая привязано много коней. Говорят, что приехал новый учитель и собрал взрослых. Я смело вошел в дом и остановился в дверях. В заплатанных и новых тэрликах, на скамейках сидели люди. Были среди них и мои знакомые – тетя Цырчигма, Пунцуков Дарма, его жена – Цындыма, Поненов Базар и другие. Они оглядывались на меня и посмеивались. Вдруг тетя Цырчигма сказала громким и густым голосом:
– Балдандоржи, мне пора ехать домой. Я записала буквы, которых не знала. Не беспокойся – дома выучу.
Новый учитель был в русской одежде, он сидел за столом и что-то писал. Подняв большую круглую голову, он кивнул тете Цырчигме. Она вышла.
Новый учитель был такой же умный, как Ринчин Батуев, но новый учитель не выгонял меня! Я присел на край скамейки, а новый учитель встал и начал говорить взрослым буквы, которым меня учил Бато-нагаса. Теперь я каждый день буду приходить сюда и слушать...
– Говорят, что Ринчин Батуев поехал за новым кино, – сообщила мне дома новость Жалма-абгай.
– А куда он денет старое кино? – удивился я.
– Ты ничего не понимаешь! Он отвезет эти жестяные банки с лентами куда-то и кому-то отдаст, а сам привезет новые банки с новыми лентами и новыми рисунками.
– А когда же успеют нарисовать новые рисунки? Умный Ринчин Батуев может и не дождаться и вернуться к нам вообще без кино, – опечалился я, но Жалма-абгай махнула рукой и сказала:
– Ничего я не знаю...
Продолжение следует.
Время наших предков в фотографиях конца XIX и XX веков
Агинское двухклассное училище. 1910 год.
10 августа 1932 года, село Улачи. Первый съезд Советов Онон-Тунгусского хошуна.
1935 год. Первый съезд Советов Улан-Ононского аймака Бурят-Монгольской АССР.
Шестой съезд Советов Бурят-Монгольской АССР, делегаты Агинска. 1934 год.
Жанчиб Дабаин, Балдан Базарон, Очиров (имя не указано). Начало 1930-х годов.
________________________________________
Все работы проводятся только за счёт поддержки читателей. Даже 1 рубль - бесценен для благого дела! СПАСИБО– кто сколько может. Перечислить через мобильный банк – 8 924 516 81 19, через приложение на карту 4276 7400 1903 8884 или –