Даширабдан Батожабай. Похищенное счастье (компьютерный набор глав с комментариями-2)

Глава первая
(Продолжение набора)

- Что с тобой, Балма?
- Дурак ты, вот что! Порастерял ты силы свои… Видно, детей нам никогда не иметь…
Намдак чувствовал себя виноватым, но всё же пытался поддержать мужское достоинство:
- Не огорчайся, жена! Придёт время…
Взглянув на его гнилые зубы, Балма окончательно вышла из себя:
- Помолчал бы!

Не раз обращался Намдак за советом к Самбу-ламе, тот обещал достать целебный корень женшень, но обещания своего не выполнил. А жена его всё дурит. Прошлым летом до того дошла, что сбросила его с кровати.
Одевшись и ополоснув лицо, Намдак подошёл к изображениям богов в углу и сложил молитвенно руки.
- О святой Намсарай! Прибавь сил моему ослабевшему телу. – И он поклонился богам десять раз.

Балма стояла у очага и с раздражением смотрела в спину мужа. Никогда ещё он не казался Балме таким гадким, как в эту минуту. Может быть, потому она снова вспомнила, как в молодости приехала в дацан и заночевала у Самбу-ламы…

- Сегодня же ты вернёшься домой! Неожиданно сказала Балма. – Я останусь здесь на несколько дней, молитвенный круг совершу…

Намдак, не разжимая сложенных рук, подозрительно посмотрел на жену.
С улицы донеслось завывание дацанских труб.
- Пора Туван-хамбу провожать, - сказала Балма.
- Скорее пойдём, а то опоздаем!

Проснувшись позже всех, Самбу-лама затаённо прислушивался к голосам в соседней комнате, где ночевали Туван-хамбо и барон Корф. Они тихо беседовали, и слова нельзя было разобрать. «Надо было пораньше встать, зайти к ним, пожелать доброго утра», - думал знатный лама. Он прошёлся по ковру. Комната была просторная, светлая, оклеенная голубыми обоями в узорах. Между окнами, обращёнными к юг, стояла китайская фарфоровая ваза тонкой работы. Вдоль стен были расставлены низенькие кушетки, покрытые коврами.

Приведя в порядок одежду, Самбу-лама вошёл в комнату, где находились высокие гости. Поклонившись, он скромно уселся на диванчик в углу и принялся разглядывать богатое убранство парадных покоев, где ему нередко приходилось бывать. Его не интересовала ни статуя одиннадцатиликого Арья-Балы, ни другие бурханы в божнице. Взгляд его, как всегда, остановился на большом, с человеческую голову, стеклянном шаре, наполненном светящимися камнями. «Будь эта вещь не у настоятеля, - подумал Самбу-лама, - давно бы перекочевала в мой дом».

Скрипнула дверь, на пороге показался урядник Пустяков. За ним, как собачонка за хозяином, вбежал Шаргай-нойон. На левом боку у Пустякова сверкала сабля, малиновый шнур, охватывая шею, спускался к ремню, где висела кобура с револьвером. Щёлкнув каблуками, Пустяков приложил руку к папахе.
- Ваше высокопревосходительство! Арестованный вчера преступник по вашему приказу содержится под стражей в кумирне¹.
- Ну и что же?
- Я… хотел узнать, куда его…
- Ты болван, урядник. С подобными вопросами надо обращаться к дежурному офицеру. Разве можно врываться в покои святых отцов с такой мордой? Пошёл вон!
- Слушаюсь! – гаркнул Пустяков и молодецки повернулся кругом. Громко звякнув концом сабли о дверной косяк, он вышел на улицу. Шаргай-нойон бросился за ним.

- Ваше преосвященство, когда приведут арестантов, вы первый скажете об этом бунтовщике, - улыбаясь, сказал барон Корф. – Остальное я завершу…
- Да, конечно, - чуть слышно произнёс Туван-хамбо и наклонил голову в знак согласия.

Самбу-лама взглянул на холёного барона: закрученные кверху усы, круглые, как у птицы, глаза, осанку. «Видно, что он решил расправиться с Аламжи, - думал Самбу-лама, - красавица Жалма останется одна. Плохо что она успела наплодить детей. Если бы не дети, можно было бы и жениться…. Но и без жениться бы можно будет заходить к ней вечерком… О-о-о! Какие греховные мысли одолевают меня». Самбу-лама молитвенно сложил ладони.

- Ну, и с вами договорились, - донеслось до Самбу-ламы слова барона, обращённые к агинском тайше. – Мы надеемся, что в нашем обширном крае будет наведён надлежащий порядок. Настоятели дацанов в меру своих сил помогут вам… Не правда ли, Рабдан-лама? А мы тоже не оставим ревнителей веры без поддержки.

Барон продолжал говорить, глаза поверх головы настоятеля Рабдан-ламы, словно и не рассчитывая, что тот способен понять сказанное. Настоятель, и в самом деле плохо знавший русский язык, лишь кивал головой, изредка многозначительно повторяя: «М-да, м-да, ханешна…»

Генерал-адъютант барон Корф считал себя человеком образованным, а посему свысока смотрел на азиатов. Однако с Туван-хамбой он был любезен и предупредителен, как подобает дипломату. Ведь этот важный духовник приехал не только для защиты жёлтой веры: Туван-хамбо говорил в Петербурге о таких важных вопросах, которые в последние годы всё больше волновали правительственные круги России. Захватив Индию, а потом Непал и Сикким, Англия всё настойчивее пытается проникнуть в Тибет. Английские резиденты нанимают шпионов и под видом индийских пандитов – учёных мужей – направляют их в эту загадочную страну. Как видно, это вызвало большую тревогу при дворе Далай-ламы. Туван-хамбо вместе с единомышленниками придерживался того мнения, что Тибет должен искать сближения с Россией, что только покровительство такой могучей державы избавит его страну от английских колонизаторов. И эти взгляды Туван-хамбы, естественно, нашли поддержку среди русских сановников. Разделял эти здравые мысли и барон Корф. К тому же дружеские отношения с именитым гостем из Тибета барон считал полезным лично для себя. Ведь Туван-хамбо завязал в Петербурге крупные связи. Взять хотя бы Ивана Зиновьева, с которым Туван-хамбо сблизился через влиятельного при дворе бурята Бадмаева. А этот Иван Зиновьев назначен сейчас директором Азиатского департамента. В добрых отношениях Туван-хамбо и с вновь назначенным начальником главного управления тюрьмами.

Туван-хамбо не без умысла подробно рассказывал барону о встречах с высокопоставленными чинами. Он говорил о своих симпатиях к России, к царскому престолу, о том, что дружба России с Тибетом будет одинаково полезна для обоих народов. И когда барон Корф выразил полное согласие с его мыслями, Туван-хамбо как бы случайно вспомнил, что генерал-губернатор и наказной атаман сибирских казаков Таубе точно так же отнеслись к его словам.

Туван-хамбо был доволен результатами своей миссии. Теперь он спешил в Лхасу, чтобы порадовать Далай-ламу: в Забайкалье будут построены новые дацаны, жёлтая вера будет здесь укрепляться, её влияние будет расти. Правда, ему предстоит ещё более трудная задача – уговорить Далай-ламу Тринадцатого пойти на сближение с Россией, искать у неё помощи против Англии.

Вошёл офицер и доложил, что лошади поданы. Все поднялись. На беду, у барона куда-то пропало пенсне. Ламы обшарили все углы, заглядывали под столики и кушетки, но пенсне в золотой оправе не находилось.

Один только тайша Намсарай не принимал участия в поисках. Сидя у окна, он поминутно бросал взгляды на лежащую на подоконнике толстую тибетскую книгу, за которую он незаметно спрятал пенсне. Почему он это сделал? Когда барон надевал пенсне, то становился грозным. «Завладею такой штукой, ещё больше бояться меня станут». Намсарай молил богов, чтобы барон скорее бросил поиски, но тот никак не хотел выходить из дому без пенсне… Наконец Намсарай не выдержал, вскочил и быстро подошёл к окну.

- Что такое! Смотрите, золотые очки лежат здесь! – с притворным изумлением закричал он.

- Каким образом они туда попали? – спросил обрадованный барон и водрузил пенсне на переносицу.

Хорошо знавший жадность агинского тайши, Самбу-лалма скривил губы и одарил Намсарая таким взглядом, что тот побледнел…

Над дацаном искрился зимний деньь. Люди, заполнившие улицы в ожидании святого Туван-хамбы, были веселы. Сыновья богачей, распустив кисти шелковых кушаков, гарцевали на иноходцах перед девушками. Лихие табунщики в тёплых овчинных шубах горделиво восседали на диких необъезженных конях, которые взмётывались на дыбы, брыкались и разбрасывали кругом хлопья пены. Девушки с восхищением смотрели на бесстрашных, словно приросших к сёдлам молодцов. Юноши не имеющие добрых коней, туже обычного затягивали подпруги у своих смирных рабочих лошадок, и те начинали брыкаться, грызть удила, бить копытами землю. Кое-кто искал невысокий забор, чтобы перемахнуть через него на коне и заслужить одобрение красавиц.

Выхвалялись друг перед другом и девушки, и молодые женщины, навесившие на себя серебряные, с цветными кистями кольца на шёлковых ленточках. На головах красовались ободки с блестящими шариками, а на висках – изящные, вплетённые в волосы рожки, отделанные кораллами и оправленные серебром. Голову каждой красавицы венчала шапка из выдры. А что за одежда была на них! Шубы из мерлушки, крытые цветным шёлком и перехваченные у локтей полосками синего или чёрного бархата, длинные, поверх шуб, безрукавки, отороченные пятицветными лентами.

Как и вчера, позади кичливой знати колыхалась толпа рваных козьих шуб. Разбившись на небольшие кучки, бедняки тихо переговаривались, – кто с любопытством, кто с неприязнью, а кто и с завистью наблюдая за разряжёнными богачами.

В первом ряду, среди самых знатных и богатых, стоял Намдак. Мысли его были далеки от святого Туван-хамбы. Встретившись сегодня с гулвой-нойном, он осторожно, чтобы не вызвать подозрений, спросил у него: «Что должен делать человек, если он не может жить в любви с женой? Как ему вернуть  мужскую силу?» Сморщив лоб и пытаясь понять, о чём его спрашивают, гулва-нойон наконец ответил, что в таких случаях хорошо пить кровь изюбра. «Как же поймать изюбра?» - хотел спросить Намдак, но промолчал. «Какая разницы между быком и изюбром? Приеду домой, забью комолого быка и стану пить его кровь». Так думал Намдак, однако успокоиться всё же не мог. Разве позволит ему Балма выпить всю бычью кровь? Нет, жена перемешает кровь с кусочками сала и приготовит колбасу. Можно ли заменить свежую кровь колбасой?

Гулва-нойон с удивлением смотрел на чёрное продолговатое пятно на коричневом голенище Намдака. Откуда оно взялось? Ага, этот дуралей сморкается в руку, а потом вытирает о сапог. Неужели нельзя вытирать руки о полы халата, как делает это он, гулва-нойон?

Балма перехватила взгляд гулвы-нойона и вся встрепенулась. Конечно же, почтенный нойон может любоваться только ею, а не какой-нибудь сопливой девчонкой. Хороший, добрый нойон! Балма тихонько провела рукой по беду, чтобы хоть немножко засучить рукав. Под ним, у запястья правой руки, красовался новенький браслет, сделанный местным чеканщиком из рассыпного золота.

Вдруг толпа дрогнула, на мгновенье замерла, а потом разразилась:
- Туван-хамбо!
- Святой Туван-хамбо!

У ворот главного храма показались три лошади белой масти с туго перевязанными чёлками. В роскошных санях, покрытых красным ковром, неподвижно, словно бурхан, восседал Туван-хамбо. За белыми конями следовали разномастные орловские рысаки, впряжённые в зелёные сани барона Корфа. Солнце отражалось в генеральских эполетах, сверкало на его золотом пенсне, плавилось в многочисленных бубенцах, подвешенных под крашенной дугой. Величественный кортеж замыкали сани, в которых сидели настоятель дацана и агинский тайша. Полозья их саней глубоко врезались в снег, смешанный с песком, и две коренастые бурятские лошадки рыжей масти напрягались из всех сил, словно везли бочку с золотом.

Люди любовались генеральскими лошадьми. Красиво изогнув шеи, словно шахматные кони, они без всякой натуги везли окованные железом сани.

Статные орловцы не были здесь диковиной: они появились в Забайкалье вместе с приходом русских, но не привились у бурят. Слов нет, орловский рысак отличался завидной резвостью. Но раз мог он с одинаковой стремительностью взбираться на кручи и спускаться вниз подобно лисице? Мог ли он жить без овса, без конюшни, круглый год на подножном корму? Такое могла вынести лишь маленькая крепконогая бурятская лошадка. Что бы ни делал бурят – охотился ли на волков, пас ли скотину, кочевал ли по степям, – он надевал свой длинный меховой халат и садился на неприхотливую и проворную лошадку. Только на своих конях уходили буряты на охрану государственной границы.

Едва Туван-хамбо выехал на широкую улицу, по правую сторону от него оказались сани барона, по левую – сани настоятеля дацана. Толпу оттеснили к домам.

Позади Туван-хамбы, барона и настоятеля сгрудились ламы в жёлтых одеждах, богачи, чиновники, нарядные женщины. Их украшения, дорогие, крытые шёлком шубы, сверкали. Овеваемые лёгким ветром, на их головах будто шевелились собольи, рысьи, выдровые и лисьи шапки.

Но тут из дальнего конца улицы, в сопровождении двух всадников, появилось несколько понурых, оборванных людей. Они медленно двигались навстречу толпе. Впереди шёл Аламжи, одетый в короткую козью шубу. Цепи на его руках звенели.

Шагах в десяти от Алмажи ехали верхом Пустяков и Шаргай-нойон. Каждый из них держал в руках концы вожжей, привязанных к косе Аламжи. Это придумал Шаргай. Он рассудил, что если генералу придёт в голову стрелять в крамольника, то надо держаться подальше от мишени, а то, чего доброго, пуля угодит в него. Кони Пустякова и Шаргая остановились. Оба всадника враз натянули вожжи. Вокруг Аламжи сгрудились шедшие позади арестанты. Их ноги в рваной обуви рыхлили перемешанный со снегом песок.

Из толпы навстречу арестантам выбежала Жалма с обеими детьми: хоть одно слово, хоть только слово услышать от него на прощанье!
- Стой! Стрелять буду!
Жалма остановилась, прижимая к себе детей.

Чёрные брови Жалмы, некогда напоминавшие ласточку в полёте, теперь переломились, губы посинели, руки её были протянуты вперёд и дрожали.

Толпа насторожилась: неужели русский генерал осквернит праздник, в присутствии святого Туван-хамбы прольёт кровь?

Самые любопытные становились на скамьи возле домиков. Мальчишки и девчонки усеяли заборы и оттуда наблюдали за хамбо-ламой, генералом и арестованными. Люди то затихали, то говорили враз. Кто-то бранился, кто-то произносил заклинания от шолмоса², какая-то женщина плакала навзрыд и пыталась пробиться к Туван-хамбе.

Богачи хранили молчание. Нахлобучив поглубже шапки, они поглядывали друг на друга давая этим понять, что знают больше, чем стоящие за ними заплатники. Среди них недалеко от саней настоятеля дацана и тайши стояли безбожник Шара-Дамба и опирающийся на костыль Горбун. Рослому Шара-Дамбе хорошо были видны и важные гости и арестанты.

- Один здоровый, видать, парень, а остальные мелкота, заморенные, - говорил Шара-Дамба Горбуну. Тот из-за низкого роста ничего не мог разглядеть. – Много, наверное, они ламам хлопот причинил.

- Кто ламам кость поперёк горла, а кто и властям, - непределённо сказал Горбун. – Тот высокий самому белому царю, однако, табачку в чай подсыпал…
- Да ну? – изумился Шара-Дамба. – Что сделал этот парень?
- Доброе дело сделал. Спас от смерти русского каторжанина.

Приподнявшись на цыпочки, Самбу-лама смотрел на Аламжи, как глядит собака на таз с костями.
- Настал твой чёрный день, Аламжи! – злорадствовал Намдак, пробираясь вперёд.

Аламжи моча стоял среди товарищей по несчастью. Брови его сошлись на переносице, губы чуть раскрылись, глаза светились недобрым блеском, кулаки были сжаты. Казалось, железные цепи вот-вот лопнут.

Туван-хамбо и барон Корф вылезли из саней.
С бесстрастным лицом Туван-хамбо молитвенно сложил руки:

- Ваше высокопревосходительство, господин генерал-адъютант! Именем нашей жёлтой веры и Далай-ламы Тринадцатого прошу вас помиловать человека, которого зовут Аламжи. Вас, близкого к российскому царю и богу, прошу также даровать свободу и остальным, совершим преступления не по злому умыслу, а по скудости ума…

Свою маленькую речь Туван-хамбо придумал вместе с бароном ещё накануне вечером и сейчас произнёс её, как хуварак произносит хорошо выученный урок. Весь этот обряд должен был показать милосердие жёлтой веры, её могущество, поднять её авторитет среди аратов.

Закрученные вверх усы барона чуть дрогнули.
- Отпустите их! – приказал он.

Пустяков и Шаргай-нойон застыли как истуканы.
- Приказываю отпустить!

Бросив привязанные к косе Аламжи вожжи, Шаргай-нойон и Пустяков соскочили с коней. Из толпы выскользнул хромой Горбун и тут же очутился возле Аламжи. Быстро отвязал он вожжи и подбросил их вверх. Вожжи повисли на заборе.
Туван-хамбо и барон Корф уселись в сани и приказали трогаться. Толпа, запрудившая улицы, расступилась.

Аламжи обнял жену и детей и вытащил из-за пазухи медальон, внутри которого был талисман.
- О боги, вы услышали мою молитву! – запричитала Жалма.

Барон повернулся к учителю Далай-ламы и слегка улынулся. Тот молча наклонил голову.
Жалма счастливыми глазами смотрела на мужа и думала: «Опять Горбун помог. Добрая душа…»

Глава вторая

В лесу

Аламжи повернулся на спину, раскинул большие руки. От страшной боли застонал, на глаза навернулись слёзы. Но так лишь казалось. Глаза его были сухи, как потухшие угольки. И всё же с лица не сходила страдальческая гримаса, брови сцепились у переносья. Может, это его был стон? Да, не его. Стонут вон те, бредущие по степи. Их много, оборванных, измождённых, голодных. Да и стон ли это? Он слышит протяжную бурятскую песню, нескончаемую, как степь, и печальную, как смерть: трудно живётся бедняку без юрты и без коня, нет больше сил работать на богачей. Высокий, сутулый, с широким шрамом на виске, медленно и тяжело, точно поднявшийся на задние ноги медведь, идёт к нему незнакомец. Да это же его отец Наван-Чингиз! Он не помер? Но зачем он идёт сюда? Почему руки тянутся к горлу родного сына?..