Даширабдан Батожабай. Потерянное счастье-4 (Новый перевод)

Аламжи и Шара-Дамба стоят у телеги. Остальные люди, кричат и поднимают ленивых быков, толкают их назад, упераясь в их головы, пинают под рёбра, надевают ярмо.

Жалма, не спуская глаз, смотрит на разговаривающих Аламжи и Шара-Дамбу. «Как было бы хорошо, если бы мы выиграли борьбу и получили такой большой приз! Купили бы корову, мой Балбарка пил бы парное молоко», - мечтает она, держа на руках младенца и вытаскивая из его рта пустую соску. Сердито заплакав, Балбарка тянется за соской.

Упустив из вида только что бегавшего рядом, крича и веселясь, Булата, Жалма стала оглядываться. Что-то быстро мелькнуло под телегой, гружённой большим котлом. Приглядевшись, она увидела, что, любопытствуя, Булат залез под телегу и рассматривает её снизу. Быки вот-вот должны были двинуться. Увидев это, Жалма вдруг дико закричала:
- Выходи из-под колёс! Телега сейчас тронется!
Удивившись истошному крику, люди повернулись в сторону Жалмы. Увиливая от колёс, Булат мгновенного выкатился из-под телеги.

Но Шара-Дамба и Аламжи, не слыша криков людей, продолжали разговаривать.
- Богач Намдак говорил про тебя: «Много жрёт, не работник, а – лишнее бремя», - рассмеялся Шара-Дамба.
- Разве я ем больше остальных! – Аламжи изменился в лице.
Шара-Дамба устыдился своей неуместной шутки, но, успокоившись, положил руку на плечо друга.
- Богач Намдак не забывает тебя. Говорит, что сделал вам новую юрту, что расплачивались врастяжку, несколько лет, потом, даже не сказав спасибо, обругали и ушли.
- Враньё всё это! Жалма знает! За то, что взяли в долг юрту, пять лет смотрели за его табуном. Полностью расплатились. Что будет с юртой, если следовать за табуном зимой и летом, разбирая и собирая каждые семь дней? Конечно, юрта развалилась и сломалась. Опять без дома остались.
Погонщики закричали, собираясь гнать своих быков. Возле Жалмы столбом встал молоденький погонщик. Видимо, хотел что-то сказать, но не мог.
- Норсон, что ты там делаешь? – позвал его Шара-Дамба.
Посиневшее лицо юноши снова стало пунцовым, глаза распахнулись. Внезапно, будто опомнившись, он побежал к своим быкам.
Поскольку Шара-Дамба был среди них старшим, то только распоряжался и присматривал. Аламжи отвёл его в сторону и, остановившись, прошептал ему несколько слов. Шара-Дамба ничего не ответил, но видно, что размышляет.
- Со всех концов должны собраться силачи, – продолжил свои предположения Аламжи.
- Из Монголии, Китая, России приедут.
- О-оо! Даже представить трудно, что можно выиграть.
Булат тихо подошёл к отцу, как будто разгадал его думы и вздохи, пытается заглянуть ему в лицо.
- Иди к матери!
Никогда ещё так сурово не разговаривал с ним отец, потрясённый мальчик медленно отошёл назад, удаляясь от разговаривающих.
- Если бы у меня были средства прокормить своих детей, то я, непременно, помог бы тебе, - сказал Шара-Дамба и поспешил за гружённой телегой.
Не терпевший скрипа и визга телег Аламжи закрыл уши пальцами. Шара-Дамба оглянулся и что-то сказал. Убрав пальцы, сколько бы ни прислушивался Аламжи, но так и не расслышал ничего толком. Наверное, он говорит, чтобы я начал готовиться к борьбе, подумал Аламжи. Что он хочет сказать? Аламжи догнал телегу.
- До свидания! – ещё раз крикнул Шара-Дамба, когда он приблизился к огромной телеге.
Огорчённый Аламжи прощально поднял руку. Но ни малейшей радости не было на его лице.
Подошла Жалма с двумя детьми и встала возле мужа.
Печальные звуки несмазанных колёс, будто раздирая кожу человека, визжали, вызывая боль.
Жена тихо взяла руку мужа. Аламжи понимал, что на земле есть единственный человек, который пойдёт вместе с ним хоть в огонь. Даже сейчас, когда он смотрит на свою надежду, любимую Жалму, на её лицо, то вся она светится внутренним счастьем. Обняв и подняв гибкую Жалму вместе с ребёнком, несколько раз покрутившись с ними на месте, Аламжи опустил их на землю. Если бы он был человеком запада, то, конечно, застыл бы с ней в страстном поцелуе. Но не в обычаях степных бурят изливать через край свои чувства. Аламжи воздержался. Тем более Булатка, ревнуя мать, тянул его за подол шубы.
На пятнистой от растаявшего снега земле виднелся изгибающийся, похожий на мёртвую змею, загривок тележной дороги, на которой были вдавлены следы больших колёс. Вот они скрылись за ближней сопкой, всё тише и тише слышатся голоса погонщиков. А семья Аламжи всё продолжала стоять на месте. «Неужели до сих пор в моих ушах слышен скрип тележных колёс?», не веря своим ушам, Аламжи снова закрыл их руками. Но давно исчезнувшие звуки всё ещё звенели в его ушах.
- Ты слышишь звуки тележных колёс? – спросила у Булата мать.
- Когда в этих больших котлах сварят мясо, мы приедем и будем есть. Нам обязательно дадут! – услышала она совсем неожиданный ответ...

Тени прошедшего времени

Рано утром на лесной полянке завивался в небо дымок. Давно вставшая Жалма хлопотала вокруг земляного очага, готовя пищу. Муж почему-то к завтраку не пришёл. В это утро на душе Жалмы было неспокойно, куда ни взглянет – плохо, всё кажется нехорошим и мрачным. Она и сама не понимала причин такого настроения.

Обычно она сидела, подобравшись, на левой стороне и, раздумывая, шуровала в очаге огонь. И сейчас она занимается тем же. Вдруг она подняла голову и увидела на росистой траве чётко прочерченный след, тянущийся прямо к очагу. «Что за зверь приходил ночью?» - удивившись, Жалма невольно встала и прошлась по следу. И наткнулась на обгрызенные белевшие кости и шкуру с щиколоток косули: «Значит, где-то поблизости ощенилась волчица», - сразу догадалась она.

Проводив взглядом тянущийся по траве след, обозрев раскинувшиеся вкруговую горы, бесконечную тайгу, она ещё больше омрачилась душой. Представив мысленным взором затаившихся в тёмных ущельях сов, выжидающих по опушкам леса добычу ястребов, протяжный клёкот жаждущих мяса коршунов, обвивших упавшие деревья змей, она содрогнулась и по спине пробежал холодок. «Родина моя! Сколько на твоей груди хищников!» - шевельнулись в душе непроизвольные мысли, и с их проходом ей расхотелось смотреть на окружающие горы.

Что-то зашуршало невдалеке, оглянувшись по сторонам, Жалма увидела серого зайца, скрывшегося в кустарнике. «Видишь, вот заяц, бывший зимой белым, с приходом весны стал серым, сменил цвет, ища возможности скрыться от множества врагов и хищников! Всё правильно… И черепаха носит на спине броню! И ежа не схватить голыми руками, вся утыкана иглами! Ай-я-яй!.. Только бедный человек не может защитить себя!» - теперь и такие мысли зароились в голове Жалмы.

Бывшая всю жизнь сиротой и батрачкой, она часто размышляла о жизни. В горле у неё пересохло так, что она не могла сглотнуть слюну. Кажется, на этой земле ей не на что надеяться. Впереди только тёмный и непроходимый лес! «Зачем же я тоскую, смотря на деревья?» - пытается она справиться с печальными мыслями. «Дерево… Но ведь дерево – друг человека!.. Когда я родились, из дерева смастерили колыбель. Умру – из дерева сделают гроб. Уставшая, изнурённая, я отдыхаю в тени дерева. И арсу[1] я пью из деревянной чаши», - от таких дум и нашёптываний себе ей стало тепло, кровь прилила к голове и зашумело в ушах… Но, на самом деле, это не кровь, это шумят и качаются на ветру лиственницы.

Рядом с шалашом бежит и журчит ручей, музыкой звучит в лесу пение птиц. Время от времени отовсюду навеивает запахом багульника. Майским солнечным утром на первой зелёной траве шумят густыми листьями берёзки. Тонкие осинки, не уступая берёзкам и покачивая листьями, будто перешёптываются друг с дружкой. «У меня лучшая мелодия природы!» как бы утверждает и звонко кукует кукушка. Из этих прекрасных звуков, от которых и за ночь нельзя устать и криком их вспугнуть невозможно, особенно выделяется золотая песнь соловья. Все писатели восхваляют эту птицу, поэты пишут стихи! Композиторы слагают мелодии! Может быть, художники, не находя сравнений, обходят вниманием эту серенькую птичку. Но, тем не менее, сирота Жалма мечтает вышить шёлковыми нитями эту птицу на своём полотне. «Ай-яя-яй! Бедная сиротка, видимо, не в то время ты родилась! У тебя не то, чтобы вышить шёлковыми нитями золотого соловья на полотне, но даже поставить заплату на своём рванье нет ниток!» - говорит она самой себе.

Так сидит Жалма, печальные и радостные думы её раздваиваются чёрной и белой змеёй, свиваясь и нападая друг на друга. И всё же, прекрасные мелодии природы, не угасая и не смолкая переливаются в её душе! Жалма снова смотрит на вечные, дремлющие горы и мысленным взором уже видит огненно-чёрную лисицу, соболя, белку, тонконогих и изящных изюбрей, даже выдру в реке, – всё вместе поднимают в её душе неизъяснимое волнение и ворожбу. Бескрайние заросли боярышника, красной смородины, дикой яблони, черёмухи, брусники, которой никогда не съедят до конца медведи, просторы с голубикой открываются перед её взором. «Что может быть лучше и выше счастья, чем родиться на такой земле!» - снова ворожит её душа. «В древние времена наши предки из ветвей этих кустарников и деревьев делали древко для копий, из берёзы – рукояти для острых сабель, природа помогала сражаться с врагами… Не из этого ли бесконечного множества деревьев, кустарников, из их ветвей они мастерили стрелы, не из рогов ли таёжного изюбря выгибали крепкие луки, чтобы стрелять в своих врагов?» - думает она и уже начинает стыдиться своих недавних мыслей о том, что на этой планете нет у неё никаких надежд.

Снова что-то мелькнуло и исчезло, зашуршав между деревьями. Вглядываясь, Жалма встала в места. Раздвигая и пригибая кустарники, из леса вышел Аламжи.
- Ты где так припоздал? Чаевать пора! – Жалма направилась к очагу. Прибежал и восторженно заговорил, напросившийся с отцом Булат:
- Мама, мама! Мы с папой сидели и слушали песню соловья!
- А-аа, вы сидели и слушали песню птицы! А я тут сижу и жду не дождусь вас.

Не говоря ни слова, Аламжи сел на краю очага. Жалма налила полную деревянную чашу костного бульона и подала мужу. Разрезала на половину сердце косули и поставила перед ним.
- Мне, мне! – Булат, зажав две руки между колен, смотрел то на лицо матери, то на кипящий котёл.
- Держи! – сказала Жалма, положив в чашу две круглые почки и подавая сыну.
Булат схватил горячую почку и, зажав в зубах, стал есть, отрезая ножом.
- Ты что, не может есть почку зубами? Откусывай! – строго прикрикнула Жалма.
Изнеженный матерью мальчик, сел, обиженно выпятив губы. Отец, гладивший в такие моменты его голову, приговаривая «Ешь, сынок, мясо», на этот раз даже не повернулся к нему. Поняв, что муж охвачен и придавлен думами, Жалма не проронила ни слова и молча ела на левой стороне очага.

Поскольку у них не было средств для прокормления, затеявшийс нарядчиком спор по поводу заготовки леса для дацана, Аламжи был вынужден охотиться на косуль, выходивших на прогалины, старинным кремнёвым ружьём. Благо дичь можно было стрелять чуть ли не из шалаша.

В тайге они находились много времени, мука и зерно для супа у них давно кончились. Известно: было бы мясо, бурят не пропадёт. Теперь, когда Жалма варила свеженину, сыну отдавала почки, мужу – сердце, а себе оставляла печень. Традиция такая сложилась в семье. Чай, который считается основной пищей бурят, пока ещё был. Человек, тренирующий своё тело для борьбы, вечером должен пить костный бульон. Участвуя раньше в соревнованиях, Аламжи не соблюдал этот тибетский режим, но теперь решил строго следовать ему. Для тех, кто за свою жизнь не смогли обзавестись домом, эти летние состязания могли стать решающим делом на всю жизнь.

Свои чёрные волосы Жалма укладывала, расчёсывая пробором, надвое и повязывала китайским платком «миншуу», оставляя напоказ половину головы. Лазурный цвет шёлка в сочетании с её сияющими глазами являли светлый и лёгкий облик, радующий и утоляющий жажду изнемогшего путника. Сидевший, выпивая из чаши бульон, Аламжи время от времени бросал на жену пытливые взгляды. Заметив мелькнувшие за тонкими губами её белые зубы, он хочет что-то сказать, но сдерживает себя. Иногда её тонкие пальчики скручивают кончики чёрных шелковистых кос. Пальцы её воздушно приподнимаются, будто она играет на флейте, и в ушах Аламжи слышится прекрасная мелодия, волнующая сердце. Под её бровями слегка припухшие ресницы, гармонизируя с округлыми щёчками, смотрятся в глазах Аламжи ещё лучше и краше. Брови Жалмы, как два раскинутых крыла, распрямляясь от основания точёного носика, будто парят в полёте. Люди Азии, увидев образ такой женщины, не забудут никогда! В сказках и сказаниях будут её воспевать: «Птица, взлетая, спешит в небеса, чтобы предстала пред нею краса! Изюбрь в тайге навостряет чутьё, песню желая услышать её!» Так говорят люди.

Чем дальше уходили дни, тем мрачнее становилось на душе у Аламжи. Влажный, туманный, воздух тайги, бегущие рядом с их жильём горные ручьи, непрерывное пение птиц, – всё это, смешавшись, приносят сердцу Аламжи печаль.  Иногда, блуждая просто так по тайге, или, взяв на руки, долго целуя, нежа и мучая маленького Балбара, он внезапно, будто придавленный чем-то и оглохший, переставал разговаривать и весь уходил в себя. Хорошо знавшие его натуру домашние особо этому не удивлялись. Но, увидев прекрасный лик Жалмы, спина его распрямлялась, уставшие мускулы наливались силой, помрачневшее лицо вспыхивало тлевшим внутри огнём.
И теперь, когда он закончил завтракать, лицо его было уже совсем другим, чем раньше, когда он пришёл из леса.

– Что ж, будем и дальше пробовать! – сказал он, подходя к большому чёрному валуну и, крепко обхватив его двумя руками, несколько раз попробовал приподнять.
Конечно, сколько весил этот валун Аламжи и сам не знал. Но когда он бросал валун, то земля содрогалась, а чай в котле расплёскивался. Привыкший с давних пор тренировать своё тело перед едой, почему-то сегодня Аламжи сбросил верхнюю одежду, подошёл и встал у комля десятисаженного, в обхват, ствола лиственницы, который поднимал по утрам и вечерам.

Сидевшая у очага его жена, увидев на спине мужа грубые и квадратные вмятины, перевела взгляд на сплетённый гамак, который делают монгольские борцы во время тренировок. Где бы мог найти кожаные ремни для того, чтобы сплести настоящий борцовский гамак, живущий в тайге Аламжи? Он нарубил молодые, тонкие, как тальник, берёзы, снял с  них кору, из влажных стволов сплёл себе грубый гамак, которой повесил между двумя лиственницами. Теперь, раздевшись, спал на этом лежаке, отчего на его теле мускулы и пятна множились и становились отчётливей.

Стоя у лежащего комля лиственницы, Аламжи поплевал на ладони и, потирая их друг о друга, подмигнул наблюдавшему Булату Увидев перекатывающиеся под кожей бугры мускулов, мальчишка возликовал: «На земле нет человека сильнее моего отца!»
Расставив пошире ноги, Аламжи мельком взглянул в сторону Жалмы, сидевшей у очага, и обхватил под низом огромный комель ствола. Наклонившись, задержал дыхание и тут же выпрямил спину. Булат запрыгал и закричал от восторга. Жалма, радуясь успеху мужа, смеялась молча.
Когда Аламжи принялся за этот ствол, то поначалу поднимал его только до колена. Сегодня он поднял на три пальца выше пояса. На груди и плечах его подрагивали круглые и переплетённые мускулы. Руки, как два железных рычага, вцепившиеся в комель ствола, внезапно разомкнулись, отпуская десятисаженный ствол, и земля содрогнулась. Посмеивающаяся Жалма, взглянув на округлившиеся глаза и согнутые, подрагивающие, руки мужа, внезапно изменилась в лице.
– Обязательно купим корову с белолобым телёнком! Наш аба всех победит на празднике! – громко кричал Булат, видевший могучую силу отца.
Но обычно острый взгляд Аламжи под вздувшимися мясистыми бровями будто потух. Что-то остро пронзило спину, и тело будто онемело. Стараясь никому не показать увечья, Аламжи осторожно вернулся назад.
– Аламжи!.. Что с тобой?.. – подбежала к нему Жалма.
«Ничего не случилось со мной», - хотел ответить Аламжи, но голос пересох и не выходил. Стараясь успокоить озабоченную и испуганную жену, он пытался взглянуть на неё ласково, но не смог изменить больное выражение лица. Тогда молчавший Аламжи, кривя от боли лицо, удалился, будто хотел бежать от людей. Смотря, как он уходит, наклонившись и потряхивая головой, вспомнив его хмурое лицо, Жалма обняла стоявшую рядом лиственницу и чуть не зашлась в плаче. Поняв, что случилось несчастье, Булат, то отставая, то забегая вперёд поспешил за отцом. Ноги Аламжи отяжелели, грузное тело наклонилось и не гнулось, шагая, он теперь походил на медведя. Даже не чувствуя под ногами землю, Жалма оказалась возле мужа.
Старается его утешить.
- Сейчас я посмотрела на тебя сзади. Ты очень похож на отца, когда идёшь! Сразу вспомнила, как ты, обняв меня, стоишь в лодке на реке Зун-Мурэн!.. – быстро-быстро, полушёпотом, заговорила она.
- Не говори мне таких слов! – вдруг дико закричал Аламжи и, опираясь рукой на бедро, опустился на колени.
Сын с матерью, сели рядом и, не находя нужных слов, смотрели в его лицо. В глазах Аламжи возникал отец: «Ты понимаешь теперь?.. От судьбы не уйдёшь!», - ехидно смеялся он и будто показывал дрожащей рукой на его измученное лицо.

_____________________________________________

...Семь лет тому назад в точности похожий на сегодняшнего Аламжи с измученнным лицом, его отец Наван-Чингис также корчился и морщился в тени своей юрты. Рядом, прислонившись к стене, лежала его жена. Мать Аламжи мертва. Сердце её не бьётся. Чёрные родниковые глаза не излучают влажный свет! Не познавший тогда ещё сполна страданий семнадцатилетний Аламжи молча, склонив голову, стоял у мёртвой матери.

- Что делать! Мать, родившая тебя, не знала ни одного счастливого дня, накладывая заплаты на заплатах нашего рванья, дожила до этого времени и отошла. Чтобы прокормить семью я все четыре времени года проводил вдалеке от дома! Не жалея имеющихся средств, старался вылечить твою мать. На молебны мы отдали скот! – причитал Наван-Чингис, гладя и закрывая глаза мёртвой жены. Поправляет её печально опавшие губы. Кладёт её тело на новый войлочный матрац-шэрдэг, покрывает белым полотном.

Два года проболела мать Аламжи туберкулёзом лёгких и умерла.
Наван-Чингис всю свою жизнь провёл в пути. Ведь буряты и монголы зарабатывали деньги, занимаясь извозом. Россия, европейские страны вели через Кяхту торговлю с Китаем. Начиная с грузов, пришедших из-за океана, всю поклажу и товары из Китая в Кяхту или обратно перевозили монголы и буряты. По каким только дорогам не ездил Наван-Чингис!
Кто переходил от Внутренней Монголии или Калгана через гобийские пески до Богдын Хурёо? Наван-Чингис. Караван верблюдов, на каждом из которых десять пудов груза, и заиндевевшего от лютой стужи Наван-Чингиса, вполне возможно, узнавала с морозного и стылого неба плывущая меж чёрных туч луна. От Богдын-Хурёо до Кяхты, на горных хребтах и перевалах, медленно оседало и растворялось в воздухе эхо грозного окрика Наван-Чингиса, поднимавшего уставших и ленивых верблюдов! В 1870-ых годах, когда русские купцы раскошелились на шестьсот с лишним тысяч рублей для постройки Удунгинского тракта, кто первым возглавил верблюжий караван? Наван-Чингис.
В лютую сибирскую стужу, он ночевал под открытым небом, считая звёзды. Кто перегонял скот на исходе девятнадцатого века, когда сибирские купцы в складчину построили дорогу Хубсугул-Мондо-Тунка? Наван-Чингис. Ежегодно вместе со своими земляками Наван-Чингис перегонял пятьдесят тысяч голов скота. Это не простое дело: через горные вершины и перевалы, ущелья и скалы гнать несколько тысяч животных! Кроме того, что скот гибнет от бескормицы, животные падают с круч и скал в пропасти, всюду нужны сноровка и догляд. Только буряты-животноводы могли справиться с такой работой.
Много разных купцов вели переговоры и расчёты с Наван-Чингисом. И спаивали, и обманывали караванщиков, платили им нужными и не нужными вещами. Особенно поднаторели в споре с караванщиками монгольских народов Калганские купцы. Не уступали им и русские купцы Сибири. Но, тем не менее, иногда во время расчётов с караванщиками, пьянствовали и уходили в запой и сами русские купцы. Что сделаешь? Бесхитростный и прямой нрав в крови русского человека.

Когда умерла любимая жена, Наван-Чингису даже поминки справить было не на что. Тогда и начал он становиться должником местного богача Шаралдая. Шло время, миновали друг за другом дни. Охваченный горем Наван-Чингис бродил по семьям, и со временем у него не стало никакой работы, кроме пьянства. Буряты обильно гнали в котлах молочную водку – архи. Такая водка была в каждой семье. Приходил нужный человек, степняки обязательно угощали его этим напитком. Наван-Чингис пользовался у земляков исключительным уважением. Кроме невероятной силы, он славился далеко за пределами своего края, прямым и честным характером, всегда старался помочь бедным и нуждающимся.

Быт и жильё Наван-Чингиса стали рушиться день за днём. И Шаралдай богач зачастил, требуя долги. А Наван-Чингис, придавленный горем, даже не оглядывается назад, все продолжает пьянствовать. Да и не удивительно, что он так сильно горевал по умершей жене. Не говоря о несказанной любви к ней в молодые годы, он жил в умелых руках умнейшей женщины, которая берегла и холила его могучее тело. Шила для его рук рукавицы. Наван-Чингиса спасали в холодные бураны сухожилия, которые она вила и сучила, превращая в нити, выделанные ею кожи, скроенные и сшитые одежды. Заходя в юрту, он пил питательный красно-коричневый чай, набирался сил. Ласковые глаза его жены зажигали в его сердце огонь. Кто сейчас совершит такие благодеяния? Одежда его не держит ветров… Еды нет… Пища, которую дают люди, – стылая и мокрая… Сердце его потухло без огня…

И Аламжи стал каждый вечер куда-то пропадать. Наван-Чингис видел его однажды утром возвращающимся со стороны богача Шаралдая. «Хорошо бы появилась невестка, будет кому разжигать по утрам очаг», - наверное так размышлял пожилой уже человек. Дочь Шаралдая пусть и в годах, двух мужей уже похоронила, но всё-таки женщина! Тем более с украшениями, которые не стыдно носить, с неплохим приданым. Всю жизнь проживший честно, но так и не разбогатев, Наван-Чингис стал размышлять про себя, что «одной только силой всю жизнь не проживёшь». Теперь он лежал в своей юрте. болея с похмелья.

Появился и сразу исчез где-то за юртой тоненький звук. Посмотрел сквозь дыру в войлоке: Шаралдай богач прибыл, коня стреножит. «Опять будет требовать долги!» Такие думы причиняют боль сердцу Наван-Чингиса. Тем более, после пьянок и пробуждения сердце стало покалывать.

- А-аа, ты дома-а! – с этими словами Шаралдай богач вошёл в юрту и сел у порога. Почему-то он сегодня вырядился в красивый шёлковый халат.
- Оо-о, не садитесь на землю! – с этими словами Наван-Чингис подал потник седла. После смерти жены он пьянствовал до того, что в юрте даже не осталось войлочного матрацы-шэрдэг.
- Ничего, ничего! – заговорил Шаралдай богач с неправдоподобно неподобающей ему приветливостью.
Непрерывная ругань: «Платите долги», ставшая, как бы приветствием Шаралдая, сегодня сменилась неузнаваемыми словами и тоном. Если во двор прилетит ворона и запоёт соловьём, то что может подумать хозяин дома? Именно такие мысли и подозрения вызвали у Наван-Чингиса звуки, издаваемые Шаралдай богачом.
- Что ты сидишь притихший! Садись возле меня!
Не решаясь, Наван-Чингис подошёл ближе к нему. Хоть и обладал невероятной силой, но всё же он был наивным и молчаливым человеком. Опять же, боясь, что его снова обманут, Наван-Чингис весь подбирался и предпочитал молчать. Напрямую выяснять причину неудобно или же получится, что он примазывается. В общем, было и есть чего опасаться.

- Садись, садись! – потянул Шаралдай за руку Наван-Чингиса. Действительно, голос Шаралдая звучал, как соловьиная трель.
- Должно быть, ты давно уже догадался!
- О чём?
- Кажется, мы с тобой становимся родственниками, сватами?
- Я не понимаю вас! – обронил Наван-Чингис, крутя шеей, пытаясь избавиться от похмельных мук. При этом его морщинистая кожа лба сложилась так, что брови почти соединились с волосами головы.
- Не ври. Ты должен уже знать! – с этими словами Шаралдай богач взял Наван-Чингиса за руку. Можно было подумать, что пальцы Наван-Чингиса поглаживают лапы кота.
- Есть, оказывается, счастье. Счастье!

Наван-Чингис по-прежнему сидел молча.
- Хитрый, хи-итрый! – продолжал Шаралдай богач.
По лицу его тёк пот, маленькие глазки совсем закрылись. Большой кадык Шаралдая чуть задрожал, отчего раздался тонкий писк. Иногда во время смеха он мог поперхнуться, зная об этом давно, Наван Чингис не удивился. Хитрый богач вдруг быстро встал и заспешил за юрту. И на этот раз Наван-Чингис не удивился, для земляков не было секретом, что у Шаралдая плохо держит мочевой пузырь.

Сузившиеся было с похмелья веки Наван-Чингиса вдруг вздрогнули и раскрылись, в желтоватых его глазах над крючковатым орлиным носом начали загораться осмысленные огоньки.
– Счастье... Моё счастье не потеряно?!

За юртой послышалась ругань Шаралдая. Только что зарождавший в своей голове хорошие мысли и радующийся от этого Наван-Чингис вздрогнул. Через некоторое время, что-то раздражённо бурча, вернулся Шаралдай. Наван-Чингис изучал его лицо будто в чём-то виноватый, по-прежнему сидел молча.
- Ну, понял о чём речь? – также, как и раньше, продолжил разговор Шаралдай.

Ещё больше придавили думы Наван-Чингиса. Он догадался почему только что, за юртой, богач разозлился, но старался держать себя в невозмутимо. У богача была кожаная тесёмка-ремень без пряжки. Иногда эта завязанная тесёмка доставляла неудобства. И сейчас он долго не мог развязать ремень, отчего и поднял ругань.

- Мы с тобой вот-вот будем сватами. Знай об этом!
Опешив, Наван-Чингис снова мучился в поисках нужных слов.
- Радуешься?
Глаза Наван-Чингиса потупились, губы задрожали, пытаясь ответить.
- Громко, громко говори! – Шаралдай даже привстал, прислушиваясь.
Лицо его расплылось, как голова головастика. Но каким бы он ни был, теперь показался намного мощнее Наван-Чингиса. «Где такую напористость нашёл Шаралдай! Кто ему такую высокомерность дал?» Падающие с гор мощные водопады Тунки дали силы Наван-Чингису. Заснеженные даже летом вершины Мундарги отлили каменное сердце Наван-Чингису. «Его честность и прямота подобны лазурной и чистой воде Байкала!» - говорят земляки. Но откуда этот Шаралдай богач набрался такой бойкости и веселья?

- Радуешься? – на этот раз вызывающе и сурово спросил Шаралдай.
- Радуюсь. Как я могу не радоваться!
- Так и должно быть.
- Известно ли тебе, что от потомства и вшей ты уже не можешь отказаться? Со дня на день твой дом рухнет. Кто тебя спасёт? – речь Шаралдая становилась всё более самовластной.

Хороший человек всё, что творится в его душе, держит на привязи. Наван-Чингис не заплатил долги, теперь даже, если будут целиться ему в голову из ружья, не сдвинется с места, потому и сидел перед богачом, как птенчик.
- Не печалься! Я не требую от тебя долгов! – сказав так, Шаралдай снова заспешил во двор. Его мелко семенившее и наклонившееся вперёд тело, напоминало маленького хищника.

«Мой Аламжи влюбился в дочку Шаралдая?» - такая мысль овладевала Наван-Чингисом. Но почему-то в его сердце нет никаких надежд на это. Тем не менее, оглядывая свою невзрачную пожелтевшую юрту, он размышляет: «Может быть, мой сын таким образом пытается поднять наш обедневший и жалкий быт?» Мысли о богатстве и совести, как кровь и камень, бурлят и клокочут в его сердце.

За юртой послышалось тонкое и безмятежное пение, это возвращался Шаралдай, раскачивая в руке кожаный мешочек (шкурка с ног животного, снятая чулком), в котором был туесок с молочной водкой-архи.
- Почему бы нам с тобой не веселиться как близким людям! Неси из дома чашки! – велел он, взял лежавший на пороге потник и, отнеся его в тень одноколки-телеги, бросил на зелёную траву.
Наван-Чингис принёс две деревянные чашки.
- Видишь? Видишь, как хорошо получается!.. О-о, Саян, Сая-яан! – Шаралдай оглядывал окружающие их горы, вдруг глаза его остановились на своём халате.
Его халат из китайского шёлка оказался схожим по цвету с туманными далями Саянских гор. Одетый по важному случаю в лучшие одежды, Шаралдай пустил по земле кисти своего кушака и совершенно подбоченился. Хорошо знавший его характер Наван-Чингис промолчал и только подмигнул.

- Хорошо или плохо живёшь, но ты превосходный человек, имеющий право посмеиваться. Я люблю людей с такой широкой душой! – приговаривал Шаралдай, зажав между коленями туесок и пытаясь вытянуть зубами за тесёмку крышку. (Сквозь крышку обычно продёргивали тесёмка с узлом). Голова богача подрагивала, короткая косичка тряслась, как хвостик.

- Дайте-ка сюда! – протянул руку Наван-Чингис, догадавшись, что за напиток плещется в туеске, и, не сдержав себя.
- Держи! Зачем делают берёзовые крышки?.. Размокла и распёрло.
Придавив большим пальцем крышку, Наван-Чингис ловко открыл туесок и приблизил его к губам, вдыхая запах архи.
- Не расплещи! Не рас… - Шаралдай заволновался и, торопливо взял из его рук свою водку. На самом деле он испугался не того, что Наван-Чингис расплещет, а выпьет архи прямо из туеска.
Он ровно разлил водку в две чашки, приговаривая:
- Такую крепкую ты ещё не пил! Невестка твоя гнала эту архи! – он улыбнулся.
Оценив свойство умело приготовленной архи, Наван-Чингис оживился. Было невыразимо приятно слышать в первый раз «Твоя невестка». «Вот так и поднимутся наши дети» - размышлял он, и душа его размягчалась. Пересохшее после нескольких дней пьянства горло увлажнилась от слюны, болевшая голова, которую невозможно было спасти даже железным обручем, забыла о мучениях.
- Ну, давай по одной!
Наван-Чингис быстро взял чашу, но рука задрожала, и он, застыдившись, поставил чашку на место.
- Бери!
Теперь Наван-Чингис прижал локоть к боку, взял архи чуть дрожащей рукой и сразу хлебнул залпом.